Ленинградский альбом

Всю войну в Ленинграде.

"Май 1941 года, мне только что исполнилось 12 лет, я заканчиваю 4 класс средней школы № 24. Остаётся сдать четыре экзамена, и можно на дачу. Последний экзамен — география: предмет, который я очень любил. К этому времени в обществе, уже в течении нескольких месяцев, как-то веяло слухами о возможной войне с Германией.

Конечно, двенадцатилетнего мальчика в те годы никак нельзя сравнивать с 12-летним ребёнком в наше время. Сегодня дети знают несравненно больше, чем мы в те годы. Тогда ещё не в каждой семье было радио, а о телевидении вообще не слыхали. Естественно, что слухи о возможной войне проходили мимо меня. Да и все знали, что мы сильнее всех и нам война не страшна. Однако, учитывая сложную международную обстановку, мои родители решили снять дачу не как обычно, за Лугой, а на берегу Невы в районе Шлиссельбурга.

На даче мы с мамой прожили всего два дня, а утром 22 июня, выйдя из деревенской избушки, в которой мы снимали комнату, узнаём от местных жителей – война! Утро было хмурое, с Ладоги дул прохладный ветер, люди стояли небольшими группами и бурно обсуждали случившееся. Первое решение, которое приняла мать: ехать обратно в Ленинград.

Поездом мы доехали до станции Ржевка и далее трамваем на Петроградскую сторону. На Ржевке народу уже было много, говорили, что немецкие самолёты появлялись и здесь: над пороховыми заводами. Надо отметить, что никакой паники не было, все очень деловито обсуждали ситуацию. Приехав домой, мы не застали ни отчима, ни бабушку. Как мы узнали позже, отчим ушёл на завод, а бабушка поехала к нам на дачу. После этого мы разминулись ещё раз. Мы с мамой поехали за вещами на дачу, а бабушка обратно в город.

Впоследствии я уже один несколько раз ездил на дачу за оставшимися вещами. Наша семья состояла из четырёх человек: отчим работал на заводе, мать была служащей на инкассаторском пункте, бабушка вела домашнее хозяйство и воспитывала меня. Тысячи ленинградских детей вынуждены были вернуться с дач из летних лагерей и проводить свободное время на улице, в садах и парках. Немцы приближались. Многие родители организованном порядком стали отправлять своих детей в другие области страны, выезжали классами и школами, некоторым это впоследствии спасло жизнь. Моя школа эвакуировалась в район Новороссийска, где учащиеся после долгих мытарств в конце концов попали под фашистскую оккупацию. После войны ходили слухи, что директор школы сотрудничал с фашистами. Часть детей не успели уехать далеко и вынуждены были вернуться, так как немцы отрезали пути выезда. Меня родители решили не отправлять никуда.

Но однажды моя мать встретила на улице нашего школьного учителя по русскому языку, который предложил ей отправить меня к нему на дачу вместе с его двумя сыновьями в район Гатчины – посёлок Пудость, он был уверен, что война скоро кончится, а детям нужен отдых. И вот я и двое моих сверстников живём в дачном доме, взрослые уехали, оставив нас одних. Так мы прожили несколько дней, еда кончилась, соседи по даче все уехали. Деньги у нас закончились и тогда мы стали собирать пустые бутылки и покупать на вырученные деньги в ларьке пряники. О положении на фронтах мы понятия не имели и считали, что всё нормально, а Красная Армия уверенно побеждает.

Наконец за нами приезжает уже довольно загруженная автомашина с учителем, который сказал, чтобы мы очень быстро собирались. Из вещей мы ничего не взяли, помню, я ехал в кузове, а ребята в кабине. Впоследствии наш учитель ещё раз пытался добраться до Пудости, но сделать этого не смог и бежал оттуда, бросив всё. К большому сожалению, в период блокадной зимы он умер от голода, а судьба его детей мне неизвестна.

Лето ещё продолжалось, было тепло. Я предоставлен сам себе: отчим почти круглые сутки на заводе, мать на работе в «Гостином дворе» на сборке индивидуальных пакетов для бойцов Красной Армии, бабушка в очередях за продуктами. Одиночество в таком возрасте долго не длится, и я стал посещать сквер на Кировском проспекте у дома 26/28 — сквер существует и сейчас.

В начале августа нас собралось около десяти подростков, примерно одного возраста. Мы играли в детские игры и ещё почему-то очень пристрастились к игре в карты в безобидного «козла».

К концу лета на город участились налёты вражеской авиации, всё чаще стала объявляться воздушная тревога, особенно по ночам. Одна из фугасных бомб попала в «Гостиный двор», где работала моя мать, она уцелела, но многие погибли. В этот период мать неоднократно привлекалась к рытью окопов и строительству оборонительных сооружений. В садике на Кировском нас стало собираться всё меньше и меньше, одних перестали отпускать родители, другие эвакуировались. С введением продовольственных карточек мне предстояло вместе с бабушкой стоять в очередях. Мои бабушка и мать уже переживали голодное время в 20-х годах и знали, что это такое, и поэтому начали изо всех сил заготавливать всё, что было можно. Мы сушили картофельные очистки, собирали кофейную гущу, стали покупать продовольственные товары, которые ещё были в продаже без карточек, как-то – соль, уксус и т. п.

Началось постепенное снижение отпуска продуктов по карточкам. Дважды мы выезжали на поля с целью вторичной перекопки картошки, но это уже была не повторная, а перекопка по третьему и четвёртому разу. Выезды эти не дали никаких результатов, а вот сбор капустного листа, так называемой хряпы, впоследствии буквально спас нам жизнь.

В начале сентября начались учебные занятия в нашей школе. Уроки проводились в бомбоубежище, уроков было мало и вскоре они прекратились совсем. На одном из уроков мой учитель русского языка обратился к школьникам нашего класса с просьбой об оказании ему помощи в сборе носильной одежды, так как все, что у него было, осталось на той самой даче, где я провёл несколько дней с его сыновьями. Позже, в середине зимы, я как-то зашёл в нашу школу, картина была ужасающая: двери все были раскрыты, часть парт и мебели были сломаны и разобраны на дрова. Разграблен кабинет биологии. Так что если в каких-то школах в течение всей зимы 1941-42 учебного года были занятия, как вспоминают сейчас, это были героические поступки, как учителей, так и детей.

После того, как замкнулось кольцо блокады, к налётам авиации добавились артиллерийские обстрелы. Первую воронку от снаряда я увидел на панели у Марсова поля со стороны памятника Суворову. Трамваи ещё ходили, и я неоднократно ездил на Невский проспект, там работали книжные магазины и можно было сходить в кино. В кино я ходил часто, и как было обидно, когда объявлялась воздушная тревога, всех зрителей просили покинуть зрительный зал и отправляли в бомбоубежище, и фильм уже не продолжался. Хорошо помню, когда в кинохронике или фильме побеждали наши, зал в едином порыве взрывался аплодисментами.

Налёты фашистской авиации продолжали нарастать: помню тот страх, который начинался со словами «воздушная тревога» по радио — тогда мы усиленно прислушивались к гулу приближающихся самолётов, уже хорошо различая своих и немецких. Протяжные и заунывные — это были враги. Звуки летящих самолётов тут же сопровождались стрельбой из зениток и, как финал, где-то сброшенной бомбой. На этот раз пронесло: гул самолётов утихает и немного позже радостное сообщение «отбой воздушной тревоги». Тогда можно было вздохнуть спокойно. Были дни, когда воздушная тревога объявлялась по нескольку раз — и днём и ночью, до тех пор, когда в передний флигель нашего дома попала бомба. Мы находились в бомбоубежище: ощущение было такое, что столбы, укрепляющие своды бомбоубежища, стали падать, посыпалась штукатурка. Погас свет. Началась паника, все ринулись к выходу, хотя была абсолютная темнота. Вскоре ответственный дежурный сообщил, что бомба упала в первом дворе нашего дома. Сам дом остался цел, но стены были повреждены. С этой ночи мы перестали спускаться в бомбоубежище, веря своей судьбе.

Картина спуска в бомбоубежище была удручающая. Сигнал тревоги, лучи прожекторов, разрывы зениток, народ в спешке выходит на лестницу из своих квартир, неся на руках детей и всё самое ценное, что можно унести, рассчитывая на случай: если бомба попадёт в дом, бомбоубежище спасёт. Самое ценное для меня был альбом с почтовыми марками, который я тщательно прятал у себя на груди. Родители во время воздушной тревоги запрещали мне выходить на чердак, но все же несколько раз удавалось подняться наверх и посмотреть из слухового окна. В одну из ночей зажигалки на нашу крышу не падали, а вот разрывы зениток, лучи прожекторов и светящиеся ракеты я видел. Возможно, что трассирующие ракеты были делом рук вражеских лазутчиков, ведь в нашем районе было много военных заводов. Днём же я несколько раз видел, как население ловило подозрительных людей, считая их шпионами, их передавали в руки милиции.

Во время вражеских налетов фашисты сбрасывали на город огромное количество зажигательных бомб. В одну из ночей наш район подвергался усиленной бомбежке, утром огромное количество остатков от «зажигалок» лежало на нашей улице, сами бомбы уже сгорели, а рядом валялись стабилизаторы от них, но пожаров в районе не было. Как горели Бадаевские склады, я не видел, как горели американские горки – видел, зрелище было незабываемое. В конце сентября из районов, которые были ближе к линии фронта, стали переселять жителей. В нашу трёхкомнатную квартиру поселили в одну комнату семью из пяти человек. Мы приняли их радушно; после блокадной зимы они получили в нашем же доме отдельную квартиру, в которой все жильцы умерли. Одновременно они захотели оставить за собой и нашу комнату, но при помощи милиции правда восторжествовала.

Положение в городе с каждым днём становилось всё напряжённее: бомбёжки чередовались с артобстрелами. Как сейчас, звучит у меня в ушах знаменитый ленинградский метроном, который в течение всего дня размеренно стучал из всех репродукторов, как бы желая сказать, что город жив! Если метроном начинал работать быстрее, то тут же раздавался голос: «Граждане! Район подвергается артиллерийскому обстрелу!», и далее всех призывали уйти в укрытие. Некоторые бомбы и снаряды не взрывались — тогда места их попаданий сразу же ограждались, и героическими усилиями бойцов МПВО и сапёрами они обезвреживались.

Уже в октябре начал давать о себе знать голод. Голод был мучительнее всех страданий. Хотя бомбёжки и обстрелы продолжались, на них уже никто не обращал внимания. Фашисты решили сломить ленинградцев голодом. В октябре ещё в некоторых столовых города без карточек отпускали дрожжевой суп, и я несколько раз ездил в одну из них на Советскую улицу. В конце ноября было последнее снижение норм хлеба до знаменитых на весь мир 125 грамм. В свободное время все мысли были о еде. Перед войной я очень плохо ел (с детьми это бывает), и чтобы меня не ругали, при первой возможности прятал хлеб с маслом куда только мог, чтобы не увидели родители. И тут я об этом вспомнил. Мои поиски увенчались успехом, это были разные места: и на верху печки, и в книжном шкафу, и даже в пианино. Хлеб превратился в сухарь, а масло высохло и покрылось плесенью, но сколько было радости! После последнего снижения норм выдачи хлеба наступил такой период, что потребность в еде у людей становилась нестерпимой, и любой член семьи против своей воли и не считаясь с другими мог съесть весь хлеб, который предназначался всей семье. Мать принимает решение – все продукты и получаемый хлеб запирать под замок и в дальнейшем распределять на день и ближайший период. Мать и бабушка по-прежнему в поисках продуктов и возможного отоваривания карточек. Они ежедневно ездят на Сытный рынок, который тогда назывался толкучкой: там можно купить плитки столярного клея, из которого мы варили студень и думали, как это до войны мы его не ели, это ведь очень вкусно! Там же можно было купить ремни, чтобы их также вываривать. На толкучке продавали и меняли овес, дуранду, но всё очень дорого. Мать часто меняла часть нашего хлеба на овес, так как хлеб в этот период в основном делался не из муки. Мне довелось видеть, как продавали мясо: продавцы утверждали, что это конина. Многие продавали различные носильные вещи и т.п.

Вот распорядок дня в нашей семье в первую блокадную зиму. Утро – обязательное умывание из ковша, а вода в кране уже давно замерзла. Завтрак: кружка кипятка (воду кипятили в самоваре), четверь кусочка пиленого сахара, кусочек хлеба, примерно 50 грамм, обильно посыпанный солью. Затем поездка на санях на Невку за водой с тарой объемом примерно 2,5 ведра. За водой мы ходили обычно с отчимом — он уже не работал, так как из-за отсутствия электроэнергии завод не функционировал, да и вряд ли отчим смог бы работать, так как очень ослаб от голода. Воду надо было доставать из проруби, расположенной недалеко от того места, где сейчас стоит крейсер «Аврора». Кто делал прорубь, не знаю, но воду доставать было очень трудно, так как вокруг все обледенело и также трудно было поднять ведро на берег, не пролив. Тогда берег был отлогий и скользкий, гранитная набережная была построена уже после войны. Вблизи проруби очень часто лежали обледеневшие трупы — это были те, кто пришел за водой, а обратно идти уже не имел сил, и люди замерзали. В четыре часа вечера мы топили круглую печь, благо запас дров у нас был, и лежали они на кухне. Печка давала тепло и была местом варки супа из той самой серой капусты-хряпы и горсти крупы. Таким образом, обед состоял из супа-щей, клеевого студня и 50 грамм хлеба. После обеда уже темно, окна занавешены, и мы сидим с коптилкой, заправленной машинным маслом. Читать темно, делать нечего, если не надо пилить дрова. Родители обсуждают, что будет дальше, вспоминают прошлое и живут надеждами на будущее, в мыслях одна еда. Перед сном кипяток и оставшиеся крохи хлеба.

После того как перестал ходить трамвай, к нам поселилась моя тетя, которая работала в Трамвайном парке им.Блохина, но прожила она у нас недолго: однажды она ушла и больше не вернулась — видимо, умерла где-то по дороге или на работе.

У наших вселённых соседей вопрос с питанием был несколько лучше. Так как их переселили из пригорода, а там у них летом был огород, кто-нибудь из них ходил туда за остатками овощей. Население блокированного города поделилось на проживающих в центральных районах и пригородах, в основной в северной части. Конечно, в более трудном положении оказались жители центральных районов. Моя бабушка в эту зиму несколько раз с Петроградской стороны ходила пешком в район деревень Гражданки, Девяткино и Мурино с целью обмена разных вещей на продукты. Она уходила из дома в 4 часа утра и возвращалась поздно вечером. Ей удавалось обменять одежду и разные вещи на картофельные очистки, тот же капустный лист и т. п., а однажды даже принесла молока. Все эти бабушкины походы, а ей тогда было около 60 лет, в какой-то мере спасли нашу жизнь. Конечно, кто в те времена мог держать корову, такого голода не испытывал.

В начале ноября нам с отчимом удалось последний раз помыться в бане. Это были Разночинные бани; горячая вода была, но часть стекол, в мыльной уже отсутствовали. В конце ноября или начале декабря мы с мамой отправились на Сытный рынок — шли по проспекту Горького, на этом участке еще ходили трамваи. Здесь мы попали под очень сильный артобстрел, нам и еще нескольким людям удалось укрыться в подъезде одного из домов. После окончания артобстрела, когда мы вышли на улицу, моему взору открылась страшная картина: снаряды попали в соседние дома и трамвай, были оборваны провода, и с тех пор эти вагоны остановились на всю зиму, несколько человек лежали убитыми, один мужчина лежал с оторванной ногой и, видимо, был в болевом шоке.

Еще более жуткую картину я увидел на рынке. В центре рынка стояла автомашина-полуторка, и в неё грузили убитых. Когда мы подошли ближе, кузов был уже полон трупами, последних закидывали в кузов бойцы МПВО, над трупами поднимался пар. На рынке, как всегда, было много народа, и даже один снаряд мог поразить многих — и, конечно, когда был объявлен артобстрел, никто не ушел в убежище. Ведь артобстрел фашисты проводили специально по несчастным голодным людям. Я много за эту зиму видел смертей, но этот эпизод произвел на меня очень сильное впечатление. Теперь, когда я бываю в этих местах, спустя уже более чем 60 лет, всё это у меня перед глазами.

Этого забыть нельзя, как нельзя и простить! Сейчас много говорят о примирении, даже ставят памятники погибшим немцам под Ленинградом. Но об этом могут сейчас говорить и это делать те, кто не видел всего этого, тех ужасов зимы 1941-42 годов. Ведь обстрел был целенаправленным, не против военных объектов, не против военных, а против мирных граждан, чтобы убить женщин, стариков, детей. Да, пусть простят меня теперь «друзья» из Германии, для меня они навсегда, до конца моей жизни останутся врагами. А когда весной 1942 года пошёл трамвай, фашисты с неслыханной жестокостью продолжали наносить артобстрелы по трамвайным остановкам, то есть туда, где было скопление людей. Власти города вынуждены были переносить места трамвайных остановок, потому что они были фашистами пристреляны.

Все знают, что наиболее тяжелыми были декабрь, январь, февраль: именно на эти месяцы приходится наибольшее число человеческих смертей. Водопровод и канализация замерзли. Все нечистоты жители выносили в ведрах и выливали тут же у выхода с лестницы. Кто не в силах был это сделать, оставлял все на лестничной площадке, всё тут же замерзало, лестницы обледенели. В нашем дворе по нескольку дней лежали трупы, затем их кто-то стаскивал в помещение общей прачечной. Смертность населения была очень велика, гробов не было, родственники заворачивали покойников в простыни и везли на детских саночках кого куда. В нашем районе умерших свозили в Парк Ленина, район Госнардома (ныне «Мюзик-холл»). Умерла мать моего школьного товарища: её свезли мои родители за здание Госнардома. Там я и увидел множество умерших людей. На улицах также можно было видеть лежащих замерзших людей — это люди, которые нашли свою смерть, не дойдя до того места, куда они направлялись. Лично я дважды видел, как на моих глазах умирали люди прямо на снегу. Выкупив хлеб по карточкам, люди вели себя по-разному: одни бережно заворачивали хлеб в тряпочку, другие съедали его тут же. Внешний вид людей ужасен: большинство не мылись несколько недель, опухшие, черные от копоти, небритые лица; были морозы — и, как следствие, люди укутаны всем, что возможно на себя надеть.

На Новый 1942 год детям школьного возраста были устроены новогодние ёлки. В моем районе ёлка была в Педагогическом институте им. Покровского (ныне факультет Педагогического университета). Точно не помню содержание праздника, но помню, был концерт, на котором один из выступающих читал стихи, в которых были следующие строки: «С нами Сталин, наш отец – будет Гитлеру конец», затем был дрожжевой суп и ещё что-то, а также подарок из каких-то сладостей. Подарок я бережно принес домой. Хотя нормы хлеба были несколько увеличены, смертность по-прежнему были велика. Кончились и наши скудные запасы, которые позволили нашей семье продержаться самые страшные месяцы. В самые тяжелые дни мы на четверых в сутки получали 650 грамм хлеба. Бабушка уже не в силах была ходить в пригороды с обменом вещей на какие-нибудь продукты.

Наступала весна, во дворе вместе с таянием снега поплыли и все нечистоты. Мой отчим, выйдя во двор, не в силах был удержаться, упал во все это и так лежал, пока его не подобрали бойцы МПВО. Бойцы МПВО – это самоотверженные люди, которые голодали вместе со всеми ленинградцами, помогали ослабевшим на улице, доставляли их в особые пункты, где отогревали ослабевших, давали кипяток, подбирали детей, у которых умерли родители, свозили трупы в морги и т. п. О них как-то мало упоминалось в печати, но это были героические люди! Отчима доставили в военный госпиталь; мы уже считали его умершим, как поступило от него письмо, что он постепенно восстанавливается. Следующая была бабушка — не помню как, но её поместили также в военный госпиталь на улице Мира, где её со временем также подняли на ноги.

Мне исполнилось 13 лет: за эту зиму, видя все ужасы, я сильно повзрослел. Постепенно проходила эта страшная зима. В середине апреля пошёл по некоторым маршрутам трамвай. Я стал чаще выходить из дома, и так как делать было нечего, несколько раз ездил на трамвае в разные концы города. В этот период я был свидетелем двух незабываемых событий. Первое было в начале апреля, когда немецкие самолёты производили массированные налёты на корабли Балтийского флота, стоявшие в устье Невы. Со стороны Кировского моста хорошо было видно, как фашистские самолёты пикировали, сбрасывали бомбы и выходили из пике. Такое можно было увидеть только в кино. Второе – гуляя в школьном саду напротив нашего дома, я увидел страшную картину – растаявший снег обнажил отрезанные детскую головку и кисти рук. О случаях каннибализма теперь хорошо известно, но тогда это повергло в шоковое состояние. Придя домой, я не сразу мог всё рассказать. Подобное я видел ещё один раз – такие же детские останки в саду Челюскинцев, куда я ездил за первой зеленью, из которой мы пекли травяные лепёшки. Позже я узнал, что голодных детей завлекали, обещая им еду, и затем убивали. Эти нелюди солили человеческое мясо и продавали его в качестве конины — может быть, той, которую я видел на Сытном рынке.

Наступила весна: в госпиталях бабушку и отчима подняли на ноги, последнего вскоре мобилизовали в действующую армию. Я усиленно собирал любую зелень, которую мы употребляли в пищу. Во дворе сделали водозаборную колонку — теперь не надо было ходить за водой на Неву. Стало возможным, хотя и не полностью, отоваривать продовольственные карточки. С каким нетерпением все ожидали сообщения из отдела торговли по радио или в газетах о разрешении продажи по продовольственным карточкам тех или иных продуктов! Эти сообщения были за подписями или Андреенко, или Кардовского. В конце июня мы с матерью пошли продавать наш самовар и ещё кое-что из вещей (тогда на улицах это было очень часто). Нам повезло — мы продали самовар женщине, которая спросила, указав на меня: «А что он у тебя делает?» Получив ответ, женщина сказала, что надо идти работать, и она может помочь устроить меня на работу учеником сапожника. В это мало верилось, однако на следующий день я был принят на работу в Петроградский промкомбинат на Кировском проспекте. Я получил рабочую продовольственную карточку и зарплату 75 рублей в месяц. Так кончилось моё детство, и началась трудовая жизнь. В мастерской работали старики мужчины, инвалиды и один парнишка постарше меня года на три. Сапожники были мастеровые в лучшем смысле этого слова. От них я узнал очень многое, чего не знал в своей 13-летней жизни. А главное — они научили меня добросовестно относиться к труду, что я усвоил на всю жизнь.

Лето 1942 года на фронтах было очень тяжёлым: особенно сложная обстановка была под Сталинградом. Не сломив ленинградцев голодом, враг не оставлял надежд на захват города. С весны возобновились усиленные артобстрелы. Несколько раз нас на работе собирали на митинги, на которых освещалось положение на фронтах. Учеником сапожника я проработал четыре месяца. За это время я научился делать набойки, подшивать подмётки и чинить валенки, которых поступало огромное количество. Валенки, как правило, были порваны осколками снарядов и часто были в засохшей крови. Это были поступления с фронта зимних боёв под Ленинградом.

Хочу остановиться на одном случае в этот период моей жизни. Мой рабочий день, как у несовершеннолетнего, составлял шесть часов. В обед я ходил гулять по Большому проспекту Петроградской стороны. Тогда у меня ещё больше проявился интерес к собиранию марок, которые я приобретал на свою зарплату. Даже ходил по объявлениям по домам. И вот в одной из квартир, как только мне открыли двери, меня встретили две собаки. Первую блокадную зиму жители города съели всех собак и кошек, а тут две живые собаки. Представить себе этих животных даже сейчас трудно – это были скелеты, обтянутые кожей. Но какие же должны были быть моральные качества у хозяев и какую нужно было иметь любовь к этим животным, чтобы их сохранить. На мой вопрос, как это им удалось, они рассказали, что доставали несколько раз вываренные кости забитых лошадей.

Наступило 4 ноября, меня вызывают к директору комбината и ставят в известность, что решением Ленгорисполкома детям до 14 лет работать на производстве нельзя. Мне предложили уволиться и обменять продовольственные карточки. Приближалась вторая блокадная зима, нас осталось трое в трёхкомнатной квартире. Топить большую печь мы уже не могли, так как дрова были на исходе. По всему городу стали делать маленькие плиты из 46 кирпичей. Это были плиты, в отличие от железных буржуек, которые давали тепло. На этих плитах можно было готовить еду, и в то же время они некоторое время сохраняли тепло. Настил для такой плиты можно было использовать от своей кухонной плиты или найти в разбомбленных домах.

Хотя с продовольствием в городе стало немного легче, но чувство голода присутствовало всегда. Замена рабочей карточки на иждивенческую сразу усложнила продовольственную ситуацию. Всё же мать решила пригласить печника, который и сложил нам плиту в одной из комнат. Узнав о том, что меня уволили с работы, предложил взять меня в ученики. И тогда, как и теперь, одно делать было нельзя, а более трудное и тяжёлое – можно. Сапожником быть нельзя, а печником-трубочистом — можно. Без всяких затруднений я был принят в ремстройконтору Петроградского района. На следующий день, а это было 26 ноября 1942 года, мне надлежало прибыть к восьми часам утра по адресу улица Воскова, 5. Что я должен был делать, мне не было известно. Как потом выяснилось, блокированный город испытывал нужду во всём, в том числе и в спичках. По вышеуказанному адресу создавалась фабрика по производству спичек; помещение нужно было отапливать, а печей не было. Прибыв к 8 утра на место работы, я застал там трёх женщин, закутанных в платки и ватники, я же был одет в своё зимнее пальто, в шапке-ушанке и русских сапогах размером на 3-4 больше, чем нужно. С этими женщинами я должен был приносить кирпичи и месить глину, а сами печи должен был класть тот печник, который делал плиту у нас дома. Кирпичи и глину мы брали в доме напротив, в который попала фугасная бомба. Через два дня у нас на работе появился ещё один паренёк, который к этому времени окончил курсы печников. Он был на год меня старше и круглый сирота. Отец погиб на фронте, а мать ушла из дома и не вернулась — видимо, погибла при артобстреле. Его впоследствии приютила одна из работающих с нами женщин. С этим мальчиком мы быстро сдружились и проработали вместе до осени 1945 года. Помню, как горько мне было с ним расставаться. Мои родители настояли, чтобы я пошёл учиться в дневную школу, а он вынужден был продолжать работать. Мы с ним дружим и сейчас – уже более 60 лет.

Наступила вторая блокадная зима. Ежедневные артобстрелы создали сложное положение с дымоходами в жилых домах. Те самые плиты из 46 кирпичей имели выход в трубу через обычные печки. В результате сотрясений, вызванных разрывами снарядов, участились обрушения внутри печных дымоходов, что стало препятствием для какой-либо топки. Люди в квартирах вновь стали замерзать, ведь печное отопление в городе было единственным. И тогда перед нашей бригадой была поставлена задача: вести трубочистные работы. Работа проводилась следующим образом: один из нас через слуховое окно на чердаке вылезает на крышу и поочерёдно опускает в дымоходы гирю, привязанную к верёвке, второй прослушивает, где предполагается завал. В месте предполагаемого завала пробивается кирпичная стена и завал ликвидируется. Первоначально вылезать на крышу было очень страшно: наклоны крыш в городе очень различны, а особенно страшно было, когда крыша была скользкой, когда выпадал первый снег и тому подобное. Сколько мы с моим другом прочистили дымоходов – сосчитать невозможно, но и сколько благодарных слов довелось услышать нам от ленинградцев, которые вновь могли затопить свои печки!

А топить по-прежнему было нечем — и тогда Ленгорисполком принимает решение о разборе деревянных домов на дрова: как в черте города, так и на окраинах. Я неоднократно в свободное время ездил на трамвае №3 в район Новой Деревни. Там усиленно разбирались дома — во-первых, нужны были дрова, а во-вторых, это был деревянный район, и могли быть большие пожары в результате артобстрелов. Набрав мешок дров, я привозил их домой.

Жизнь в блокированном городе стала немного легче. Стало чем обогреваться, несколько улучшилось снабжение продуктами, но по-прежнему было очень голодно — а главное, продолжались жестокие артобстрелы, которые продолжали уносить жизни ленинградцев.

Работать на крыше было страшно: хорошо помню свою первую крышу по Большой Посадской, дом № 10, как дрожали руки и ноги, хотя крыша и не была крутой. Затем стал привыкать, и помню дом № 1/10 по М.Посадской. Шестиэтажный дом, очень крутая крыша, стою на трубе, внизу отвесная стена, и с помощью гири и верёвки прочищаю очередной дымоход. Начался артобстрел, снаряды стали ложиться всё ближе — страха от обстрела нет, но, думаю, взрывная волна может скинуть с крыши. И так ежедневно, без выходных к восьми утра в Ремстройконтору за получением нарядов на устранение очередных завалов в дымоходах или на плановую прочистку, или на ремонт печей и плит в квартирах или учреждениях. Несколько раз нам приходилось прочищать и ремонтировать большие кухонные плиты в госпиталях. Эти плиты мы чинили по ночам, потому что рано утром их надо было растапливать вновь, чтобы готовить пищу раненым бойцам. В госпиталях нас хорошо кормили. Так в госпитале на улице Мира нам на двоих дали полную крышку с большими бортами супа, и затем каши столько, сколько могло поместиться. Мы столько съели, что уже не могли больше, а есть хотелось все равно. Рано утром возвращались домой, хотя был комендантский час. Бывали и курьёзные случаи: стучим в квартиру, выходит женщина, спрашивает: «Вы кто?», мой друг отвечает: «Мастеров вызывали?» — а мы – одному 13, а другому 14 лет. Женщина в ответ: «Да я знаю какие вы мастера – мастера с четвёртой буквы!» И как же ей было стыдно и неудобно, когда мы прочистили дымоход и она смогла затопить свою печь. Как она нас благодарила и, по-моему, дала нам сколько-то денег. Подобных случаев было немало — иногда благодарные люди давали нам по кусочку хлеба. В квартире одного очень ответственного работника Петроградского райсполкома нас очень хорошо накормили — даже тем, чего мы не видели с довоенных лет. Несмотря на то, что очень хотелось есть, я есть стеснялся, но наш бригадир шепчет: «Раз поставлено на стол, значит, это всё нам». Этот эпизод был ещё интересен тем, что в этой квартире до эвакуации проживала семья друзей мои родителей, и до войны я очень часто бывал в этой квартире и сидел за этим же столом. К чести этих временных жильцов, они ничего не тронули из вещей, сохранили всё как было, о чём я мог свидетельствовать, будучи в этой квартире уже после войны. Почему же в эту квартиру въехала семья очень ответственного чиновника? Да потому, что эта квартира была практически недосягаема для вражеских снарядов.

Как-то получаем мы наряд на установку двух круглых печей в доме 26-28 по Кировскому проспекту. Оказывается, это мемориальная квартира С. М. Кирова. В доме было центральное отопление, но оно не работало, и чтобы сохранить вещи в данной квартире, решено было установить дровяные печи. В одной комнате печь складывал мой друг Сергей, а во второй – я. Не помню, за сколько мы сложили эти печи, но трудились целый день и закончили одновременно. В то время хранительницей квартиры Кирова была родная сестра его жены, которая рассказала нам много интересного из жизни Сергея Мироновича.

Можно было бы вспомнить ещё много интересного из того периода нашей жизни. Мы с моим другом сдали экзамен и стали именоваться мастерами 4-го разряда. 18 января 1943 года до работы нужно было напилить дров и к 8 часам быть в конторе. Мы с мамой встали в семь часов, напилили дров, как к нам приходит бабушка и говорит: «Наши прорвали блокаду!» Мать мне говорит: «Наверное, это ей приснилось». Но это не было сном — действительно, блокада была прорвана. На работе всеобщее ликование, никто не расходится, все только об этом и говорят. Но прорыв блокады ещё не означал её снятие. Немцы с ещё большим ожесточением продолжали артиллерийские обстрелы. Всё чаще и чаще стали раздаваться предупреждения: «Граждане, район подвержен артиллерийскому обстрелу!» Ленинградцы уже настолько привыкли к этому, что в укрытия шли очень неохотно, и бойцы МПВО чуть ли не с силою направляли народ в укрытия. Однажды — не помню месяц, но было тепло — наш дом подвергся очень сильному обстрелу, а я дома был один. Тогда в наш дом в течение получаса попало десять снарядов. После первого попадания я встал между входными дверями в надежде, что если снаряд попадёт в стену, то в меня попадания не будет. Один снаряд влетел в окно над нашим этажом, пробил противоположную стену и после этого разорвался. У наших знакомых — они жили на последнем этаже — снарядом снесло подоконник вместе со швейной машинкой. В нашей квартире вылетели все стёкла. Всего же за всю войну в наш дом попала одна бомба и одиннадцать снарядов.

Нельзя не вспомнить и о тех знаменитых огородах 1943 года, которые были повсюду. Если летом 1942 года народ был настолько слаб, что не все могли работать лопатой, то вот в 1943 году огороды были везде, это известно всем. Лично у меня были две грядки в Парке Ленина у памятника «Стерегущему» и две большие гряды в Старой Деревне, куда сначала нужно было доехать трамваем №3, а затем 3-4 км пешком. Эти огороды никто не охранял, и никому в голову не приходило поживиться чужим трудом. Помню, что редиска у меня выросла, а остальное не припомню. К этому времени можно было продукты по карточкам не получать в магазине, а прикрепляться к столовой. Это было более выгодно, так как к тому, что было положено по карточкам, дополнительно выдавали какие-то заменители, которые назывались «шроты». Люди, пережившие блокаду, помнят их – это было или соевое молоко, или сметана, или творожная масса. Да и питание по карточкам в столовой было организовано трёхразовое. Мы с Сергеем прикрепили свои карточки к столовой «Ленфильма».

В августе 1943 года случайно читаю объявление: производится приём в вечернюю школу рабочей молодёжи в Приморском районе. Итак, через два года я продолжаю учиться в 5-м классе. Как я ни пытался уговорить своего друга идти со мной, он наотрез отказался, о чём впоследствии очень сожалел. Состав по возрасту был различен: в основном все пропустили по два года и все работали. Моя жизнь несколько изменилась. Хотя в школу надо было ходить только три раза в неделю, домашние задания были. Осенью 1943 года артиллерийские обстрелы продолжались, но бомбёжки стали значительно реже. Отработав напряжённый день, пообедав в ленфильмовской столовой, бегом домой помыться и переодеться и, так же бегом, в школу. Все ученики соскучились по учёбе и старались учиться хорошо. Учителя, как и мы, пережив две блокадные зимы, проявили к нам, рабочей молодёжи, очень большое внимание. Когда не было занятий в школе, вечера были свободные, и можно было сходить в кино. Кинотеатры всегда были переполнены, но, пользуясь тем, что наш рабочий день не был нормирован, мы могли приобрести билеты днём. Вечером на город опускалась полная темнота: светомаскировка соблюдалась очень тщательно. У многих жителей были электрические фонарики, которые носили в сумках из-под противогазов..."