Ленинградский альбом

Муж — Аронович Гедалий Давидович.

До войны работала пианисткой в Доме культуры им. Капранова (с 25 июня 1932 года). В конце декабря 1942 года вместе с дочерью эвакуирована из Ленинграда в город Омск (первое время провели там, затем переехали в Свердловск, вернулись в марте 1944 года).

Скончалась в 1980 г.

Рассказ дочери, Марголиной Ольги Гедальевны (1935 года рождения):

ВОЙНА

Перед войной мне было 5 лет. Как во многих интеллигентных семьях, ребёнок в этом возрасте должен был образовываться, меня отдали в немецкую частную группу (их тогда было много в Ленинграде), куда меня ежедневно отводила няня. Родителям надоело снимать для ребенка дачи с керосинками на маленьких кухнях, и они решили построить свою в модном тогда месте, Сестрорецком Курорте, в самом его центре. Большую двухэтажную дачу строили совместно с папиным приятелем, усатым детским доктором. У нас был второй этаж, у него — первый. Наконец, 10 июня 1941 года торжественно перевезли меня с няней в Сестрорецк. Дача была чудная, пахла свежим деревом, вокруг тоже росли деревья. В субботу 21 июня приехали мама с папой, а в воскресенье утром мы с папой отправились на станцию за свежими газетами. На станции громко говорило радио, дачники внимательно слушали и мрачнели. Мы вернулись сразу же, не купив газеты, а назавтра уехали, кажется, без вещей. С этого дня началась совершенно другая жизнь.

В августе мама договорилась с друзьями из Ленфильма об эвакуации семьи из Ленинграда. Мы поселились в большом сером доме на Кировском проспекте и жили там некоторое время, но что-то отменилось, жизнь продолжалась в старой квартире на улице Рубинштейна. В сентябре в городе начались воздушные тревоги. Мама работала в штабе МПВО (местная противовоздушная оборона), отец одел военную форму с погонами и жил на казарменном положении в госпитале. Мне дали маленькую корзиночку с водой, едой и куклой. При звуке сирены “Воздушная тревога” мы с няней спускались в бомбоубежище — оно располагалось в подвале нашего большого дома — и ждали вместе с другими жильцами сигнала “Отбой”.

В начале января отцу велели собрать три чемодана вещей и с женой и дочерью явиться на сборный пункт. Я помню белое поле аэродрома; меня какой-то летчик за помпон капора поднимает вверх, думая, что это тюк с бельем, я падаю в снег, с рёвом встаю, после чего мы садимся в самолет. Два самолета с научными работниками вылетели по трассе Дороги Жизни над Ладогой, но один самолет был подстрелен и разбился, а наш приземлился в поле недалеко от железной дороги. Больше месяца тащилась теплушка — так называли составы с товарными вагонами — по зимней России, в вагоне было холодно, голодно и страшно, особенно когда мама выходила за водой или снегом, и поезд мог уйти без неё. На буржуйке, маленькой круглой печурке в углу вагона, растапливали снег и пили чай. В противоположном углу стояло ведро, куда можно было сходить по-маленькому, но очень быстро это ведро покрылось льдом, писали из дверей теплушки на ходу — правда, на маленькой скорости. Мы не знали, куда едем, по дороге от холода и неустроенности многие выходили, вагон пустел, но мама не выходила. Я чувствовала себя всё хуже — поднялась температура, бил озноб — и, наконец, в городе Омске мы вылезли. Первые дни мы жили в коридоре горсовета: там я с высокой температурой лежала на диване, а мама бегала устраиваться. Нас поселили в маленьком домике под большой горой (улица Подгорная), с которой прямо к нам во двор лились нечистоты. В нём мы прожили около года. Я ходила в музыкальную школу, мама — на обувную фабрику, где работала начальником штаба МПВО. Через несколько месяцев к нам приехали две мои тёти с бабушкой, сестрой Адой и братом Сашей. Все мы, как в сказке «Теремок», разместились в двух маленьких комнатах. В двух других жила хозяйка домика с дочкой Гутей и еще одна тётенька с сыном. Однажды мы проснулись от ужасного запаха. Выбежали из комнат все жильцы, кроме соседки с сыном. Их комнату взломали — и увидели два скорчившихся трупа: они рано закрыли печку и угорели от угарного газа.

Летом 1943 года, прожив в Омске меньше года, мы переехали в Свердловск, где жизнь протекала веселей и разнообразней. Во-первых, мы жили в роскошной гостинице «Большой Урал»; во-вторых, я там была совершенно самостоятельна и развлекалась в большой компании таких же независимых людей в возрасте от 7 до 16 лет. Мы бегали по всем этажам, чердаку и подвалам, играли во взрослые игры; младшие подсматривали, как старшие целовались и занимались любовью. Меня приобщили к собиранию марок, а так как денег на покупку их не было, мы воровали их у мам. Это было опасно, но необыкновенно интересно. От папы с Ленинградского фронта, где он был главным невропатологом, приходили открытки с сообщениями о нашей близкой победе. Помню радостный день 6 ноября 1943 года, когда объявили о взятии Красной Армией Киева. Народ собрался в красном уголке гостиницы на торжественное собрание, кричали ура, плакали и смеялись одновременно. «Победа будет за нами».

Вскоре после этого, в начале 1944 года мы начали готовиться к отъезду домой, ждали полного снятия блокады. Мама в своём МПВО (она и в Свердловске занималась противовоздушной обороной) считала дни до отъезда. И вот, наконец, в марте мы поехали. Как ехали, не помню совершенно, но что после возвращения больше месяца жили у папы в госпитале, где размещался неврологический центр Ленинградского Фронта — это помню хорошо. Я ходила к папе в кабинет есть компот, мама занималась возвращением вещей в полностью разграбленную квартиру и приведением ее в относительный порядок. Через месяц мы вселились в наш родной дом №23 по улице Рубинштейна.

ШКОЛА

В апреле 1944 года меня привели в 1-й «А» класс 218 школы. Учительница, худенькая седая Татьяна Фёдоровна, представила: «Девочки, это новенькая Оля Аронович. Она будет учиться в нашем классе». Потом подумала, обвела всех взглядом: «Нонна, потом проверишь, как она читает». «Хорошо», - сказала высокая черноволосая девочка. В перемену она предложила мне прочесть страницу из учебника. Я читала с пяти лет, в восемь лет делала это бегло. «Сейчас я тебе покажу». Я была оскорблена и начала тарахтеть без остановки, Нонна за мной не успевала.

«Татьяна Фёдоровна, она читает очень быстро». С тех пор на внеклассном чтении моей обязанностью стало читать вслух с выражением. Видимо, чтение вслух так мне за эти годы приелось, что я его возненавидела — и ни дочери, ни внучке читать не могла.

В первые дни меня, как и всех девочек прикрепили к ШП (школьному питанию) — чай с булочкой — а потом к УД (усиленному детскому питанию). В переменку мы сломя голову мчались вниз по лестнице в столовую и ели черного цвета патоку с булочкой, винегрет и что-то ещё. На уроках под руководством нашей классной воспитательницы мы с увлечением клеили альбом о Ленине — я же, в качестве председателя кружка юных ленинцев, наклеивала вокруг портретов вождя пестрые полосочки. Любовь к составлению альбомов сохранилась у меня на всю жизнь. За годы сознательной жизни я сделала родным, друзьям и сослуживцам десятки разнообразных альбомов. Не скромничая, могу сказать, что в этом виде прикладного искусства достигла успехов. Жаль, что не устраивают выставок альбомов, а иначе мои альбомы можно было бы смело экспонировать на международных выставках. Спасибо Вам большое, Татьяна Фёдоровна!

В день артиллерии и ракетных войск, 19 ноября 1945 года, Татьяна Фёдоровна пригласила к себе домой учениц-отличниц II а класса. Нас собралось 11 девочек, перед каждой рядом с тарелочкой с манной кашей, сваренной на воде, лежало приглашение с наставлением-поговоркой. У меня было написано: «Без труда не вытащишь и рыбку из пруда», у подруги Риты - «Терпение и труд все перетрут» и т.д.

Летом 1944 года после окончания занятий в школе нас отправили в лагерь неподалеку. Жили мы тоже в школе, только пригородной, страху натерпелись всласть. Ведь над нами ежедневно пролетали самолеты со свастикой, летали низко, мы прятались под дерево, валились друг на друга кучей и писались от страха. Я не мылась, не переодевалась, и на 14-й день такой жизни заболела сразу корью и воспалением легких.

В третьем классе мы организованно боролись со вшами, так как победить их в одиночку не могли. Напрасно мы с Ритой собирались по очереди то у нее дома, то у меня и вычесывали густым гребнем из волос на бумагу этих противных насекомых. Даже после подсчёта на бумаге сотни вшей в голове их оставалось столько же. Не помогало и намазывание головы керосином: лучше всего считалось обрить волосы наголо. Чтобы избежать крайней меры, на воспитательном часе мы таскали гнид друг у друга — очень забавное занятие.

В начале второго класса к нам пришла новенькая хорошенькая девочка с курносым носиком, косичками и в пушистом свитере, дочка Героя Советского Союза подводника Магомеда Гаджиева, погибшего в Баренцевом море. Галка Гаджиева сразу влилась в наш жизнерадостный коллектив и принесла в него кучу идей. Мы довольно часто ходили в госпиталь выступать перед ранеными, пели, показывали раненым пьески, читали стихи. Теперь к ним прибавились стихи о самой Галине, написанные поэтом Жаровым в честь ее папы. Она с чувством декламировала: «Галочка, Галюшка, Галинка, Галина подружка лезгинка». Мы все подхватывали: «Асса!»

Когда закончилась война, мы заканчивали второй класс.

ДЕВОЧКИ ВОЙНЫ

Мы, девочки войны, а потому мы в мае
Традиции верны, Победу отмечаем.
Нам было только пять, когда кольцо блокады
Заставило нас стать взрослей, чем детям надо.
Бесстрашно мы одни в убежище спускались.
Мы не боялись тьмы, а света мы боялись.
Мы, девочки войны, жильцы из коммуналок,
Смотрели в страхе сны про взрывы зажигалок.
А время подошло, учились в женской школе.
С ребятами дружить не смели поневоле.
Воспитывали нас на строгостях морали,
О чём мы дочерям поведаем едва ли.
Мы, девочки войны, не отличались ростом,
Поэтому могли смотреть на внешность просто.
Поутру пару кос мы наспех заплетали,
И с платьями вопрос мы кое-как решали.
Кто ватник приобрёл, был зависти достоин.
Нет туфель выходных? И тоже будь спокоен.
А слово “маникюр”, и с ним “каблук”, и “шляпа”-
Для нас, тогдашних дур, анахронизм, как лапоть.
Мы поглощали пусть не столько информаций,
Мы посещали пусть побольше демонстраций,
Мы увлекались пусть Чайковским и “Голубкой”,
И мы не знали пусть поп-джаз и мини-юбки,
Но как никто другой ценить умели малость,
Готовы были в бой и к слабым знали жалость.
Мы верили вождям, мы жили с идеалом.
Влюбляться было нам нельзя в кого попало.
Нам, девочкам войны, во всем присуща скромность.
Глаза и веки мы не подводили томно.
Мы делали своё, подчас мужское, дело
И новые пути прокладывали смело.
Нам сорок с небольшим. Мы сил полны и планов.
Традиции хранить не кажется нам странным,
А потому весной в победный праздник Мая
Мы, девочки войны, Победу отмечаем.

1975 г.

Мама не гнушалась никакого труда, выступала с концертами, шила платья, организовывала детей и взрослых в школе, помогала бедным морально, физически и финансами - а главное, в тяжёлые времена, которые никогда не проходили, не теряла чувства юмора и поддерживала дух оптимизма в окружающих. Вот только она, как и все поколение, выросшее после революции, оставалась идеалисткой.

МАМЕ

Зачем говоришь ты мне, мама,
Что дом не люблю и семью?
Зачем повторяешь упрямо
Про неугомонность мою?

Забыла себя в мои годы?
Поездки, веселых друзей,
И музыку, и анекдоты...
Ты – в центре компании всей.

Приятно, скажи, было верить,
Что бал без тебя и не бал?
Поклонников помнишь, наверно?
Профессор, судья, адмирал.

И в карточном деле, в искусствах,
В нарядах, застольных речах
Тебя отличал вкус и чувство,
И юмор – он часто звучал.

Ты ночью ко мне прибегала
Из театра, с концерта, кино,
Советы мне быстро давала...
Как, кажется, это давно!

Характером очень похожи
С тобой, дорогая моя.
Я дочь поучать буду тоже,
Что главное – дом и семья,

Что больше внимания детям
Обязана мать уделять.
И дочь на сентенции эти
Стихом мне ответит. Как знать!?