Ленинградский альбом

Её собственный рассказ:

«Я родилась в 1938 году в городе Колпино под Ленинградом. Мой отец Иосиф Иосифович Макрецкий (1912 г. р.) в то время работал в конструкторском бюро Ижорского завода. Моя мама Вера Степановна (1915 г. р.) не работала, воспитывая меня и моего брата Альберта (Алика), родившегося в 1936 году. В 1939 году, с началом войны с Польшей, моего отца-поляка уволили с работы. Младший брат отца, Бронислав, в то время работал инженером-нефтяником на БАМе. Он срочно вызвал моего отца к себе на БАМ. Оставив Алика на попечение бабушки и дедушки (родителей мамы), отец и мама со мной, грудным ребёнком, поехали за Урал. Там дядя Броня устроил отца бригадиром на стройку, где, в основном, работали заключенные. Некоторое время спустя я серьёзно заболела. После долгих попыток меня вылечить, местные врачи посоветовали маме срочно меня отсюда увезти, т.к. местный климат для меня губителен. Мама уехала со мной обратно в Колпино. В начале 1941 года вернулся домой и отец. Его приняли на прежнюю работу.

Когда началась Отечественная война, отцу на заводе дали бронь, которая освободила его от мобилизации. Ижорский завод перешёл на военное положение. Отец продолжал работать в конструкторском бюро. Женщинам с детьми предлагалось в срочном порядке эвакуироваться вглубь страны. Тётя Вера (жена маминого старшего брата, Константина Степановича) с сыном Виктором собиралась ехать в Сталинград и уговаривала мою маму ехать с детьми вместе с ней. Это происходило на крыльце нашего деревянного дома. Мама очень плакала, боясь за нас, но ехать отказалась. Она не могла оставить отца одного, так как очень его любила и считала, что в такое опасное время надо быть всем вместе. Ведь никто не думал, что война будет такой долгой, а фашисты дойдут до Колпина. Мама не могла представить себе, в каком смертельном капкане мы окажемся.

Что касается тёти Веры с Витей, то они буквально чудом успели вырваться из Сталинграда до прихода туда немцев.

8 сентября 1941 года замкнулось кольцо блокады Ленинграда. Это кольцо прошло по городу Колпино. Немцы заняли город до реки Ижоры, за которую их не пропустили наши войска. Здесь в кровопролитных боях участвовал батальон ополченцев, набранный из рабочих Ижорского завода, «Ижорский батальон».

Район, где мы жили до войны, оказался занятым немцами. Наш дом сожгли. Во время блокады мы жили в маленькой комнатке коммунальной квартиры полуразрушенного бомбёжкой дома, недалеко от Ижорского завода, который продолжал работать всю войну. Конструкторские отделы размещались в подвальных помещениях цехов, построенных ещё 150 лет тому назад, и были непробиваемы ни бомбами, ни снарядами. Все, кто работал тогда на заводе, были на казарменном положении и могли навещать свои семьи, у кого они оставались, раз в неделю. Очень скоро норма хлеба иждивенцев, к которой относились мама и мы с братом, сократилась до 125 граммов в день, кроме хлеба не давали ничего. Такая же норма хлеба была и у служащих, к которым относились и конструктора. Смерть косила людей всё больше и больше. Некоторые мужчины от голода совершали ужасные поступки, многие теряли рассудок. Это произошло и с моим отцом. Он оставил нас без хлебных карточек. Вскоре его поместили в психиатрическую больницу, с которой эвакуировали по льду Ладожского озера в город Барнаул. Мы с мамой были обречены на голодную смерть. Несмотря на крайнюю слабость, мама по ночам ползала на колхозные поля в расположение немцев — там под снегом оставалась не убранная капуста. Рискуя быть подстреленной фашистами, она, в лютую стужу (морозы доходили до 42 градусов), руками выкапывала из-под снега промёрзшие кочаны, чтобы хоть чем-то накормить нас.

В блокадном Ленинграде на Петроградской стороне жили мамины родители, младшая сестра Галина и старшая — Мария. 13 декабря 1941 года умер от голода мамин отец Степан Андрианович (мой дедушка). Его на санках отвезли на Волковское кладбище (после войны дядя Костя с женой перезахоронили его останки на кладбище в Колпино). Голод делал жизнь ленинградцев всё более невыносимой. В Таврическом саду стояла воинская часть ПВО. Туда, отчаявшись, пришла тётя Маруся, умоляя взять её на любую работу, зная, что военные снабжаются питанием лучше горожан. Её взяли на кухню, и она прослужила там до конца блокады, что спасло ей жизнь. Регулярно, хоть и не часто, солдаты на полуторке ездили по своим делам на Ижорский завод, который выполнял военные заказы. С ними приезжала в Колпино и тётя Маруся, чтобы навестить нас и подкормить. Солдаты части, отправляя её в дорогу, от своих скудных пайков собирали немного хлеба, а тётя Маруся, перед мытьём котлов, соскребала с их стенок остатки каши. Придя к нам в очередной раз, она узнала, что уже несколько дней мы живём без хлеба, ужасно истощены, а у мамы лицо и руки сильно обморожены, почернели и кровоточат. Тётя Маруся возмутилась поступком отца, но мама возражала ей, что это голод довёл его до помутнения рассудка. Она его очень жалела.

На следующий день, перед отъездом в Ленинград, тётя Маруся зашла к нам попрощаться. Мы с Аликом прыгали на кровати и приговаривали: «А у нас то мама умийя, а у нас то мама умийя». Мне было 3 года 2 месяца, а Алику — 5 лет. Видимо, съев то, что накануне привезла тётя Маруся, мы ожили, но не понимали ужаса случившегося. Мамы больше не было. Это случилось 11 февраля 1942 года. Тело её свезли на Ижорский завод, где в печах термического цеха №15 сжигали трупы погибших от голода и бомбёжек. Пепел сбрасывали в специально вырытый котлован, над которым впоследствии был сооружён гранитный мемориал.

На Ижорском заводе работал каким-то крупным начальником родственник бывшего мужа тёти Маруси по фамилии Баранов. Он сообщил ей в Ленинград, что Алик умер вскоре после мамы, а я нахожусь в детском доме в Ленинграде на Малой Вульфовой (ул. Котовского на Петроградской стороне). Тётя Маруся стала навещать меня в детском доме. Ей приходилось пешком ходить по занесённому снегом городу от Таврического сада на Петроградскую сторону. Общественный транспорт стоял, погребённый под сугробами. По-прежнему она приносила мне что-нибудь поесть, а уходила с мыслью, что видит меня в последний раз. От истощения моя шея не могла удерживать голову, и она почти лежала на плече. Меня дразнили «кривошея». Пока я общалась с тётей Марусей, нянечка постоянно подтягивала на мне штанишки — они всё время сползали, им не на чем было держаться. Однако, к лету я ожила, голова моя встала на место, и на еду я не набрасывалась, как прежде: к тому времени норму хлеба увеличивали уже три раза, и кормить стали сытней.

20 сентября 1942 года нас, детей из детдома, отправили на эвакопункт‚ размещавшийся на проспекте Обуховской обороны около Троицкой церкви, в народе прозванной «Кулич и Пасха». Оттуда нас привезли на берег Ладоги и на баржах переправили на большую землю. В конце концов, я оказалась в детском доме города Карпинска Свердловской области, где пребывала до января 1946 года, когда за мной приехал отец. После лечения в Барнауле он выздоровел, встретил там женщину, приехавшую из Ленинграда с матерью и дочерью. Женщину звали Зоя Ивановна, её мать — Матрёна Петровна, а дочь — Бела (она была на 4,5 года старше меня). Отец сошёлся с Зоей Ивановной, и они жили одной семьёй. Свои отношения они оформили после возвращения в Ленинград. В эту семью отец и привёз меня, девчонку семи лет, больную дистрофией, чесоткой и бронхоаденитом (туберкулёзом бронхов). Разумеется, с моим появлением в семье отца прибавилось много забот и хлопот. Я была явной обузой для Зои Ивановны, которая заставляла меня называть её мамой, тогда как Бела всегда звала её Зоей. За мои проступки, коими изобиловала моя детдомовская натура, она‚ шипя, чтобы слышала только я, называла меня «польское отродье». Она невзлюбила меня сразу и навсегда. Отец же любил её, и всё что она делала, было правильно и не подвергалось никакой критике и осуждению. За обедом она отказывала мне в добавке, заявляя, что я ем столько же, сколько ест мой отец. Она выпорола меня за то, что, идя из булочной, я съела половину городской булки. От мачехи я узнала, что я глупа и безобразна. Взрослая, я всё острее понимала, что в этой семье я человек нежеланный, лишний. Бела и я жили в одной семье, но совершенно в разных условиях. Не хочу вспоминать горести, обиды, несправедливость. Моя жизнь приобрела светлые тона и ощущение радости только когда мне исполнилось 19 лет, когда я стала жить самостоятельно.

В 1989 году мне было уже 50 лет, в Главном Управлении МВД я получала справку об эвакуации, необходимую для присвоения мне звания «Житель блокадного Ленинграда». Женщина в милицейской форме остановила меня на выходе вопросом: «А кто такой Болотов Константин Степанович?» Я ответила: «Это мой дядя, старший брат моей покойной мамы». «А в чём дело?» - поинтересовалась я. «В вашем деле сохранился его запрос», - сказала она. Я спросила, можно ли мне его посмотреть, она разрешила.

Тогда я и узнала правду о том, что мой отец меня не искал, понимая, что шансов выжить у нас не было никаких. По запросу нашёл меня дядя Костя, который хотел взять меня в свою семью. Из Карпинского детдома ответили, что могут меня ему отдать, только если он представит письменное согласие моего отца или документ о его смерти. Дядя Костя стал искать моего отца (ему это было не очень сложно, т.к. он занимал пост заместителя Председателя Райисполкома города Колпино). Когда он его нашёл и сообщил ему, что я жива, отец заявил, что сам поедет за мной. Таким образом, дядя Костя, сам того не желая, навязал меня моему отцу, которому, разумеется, было очень неприятно узнать, что я выжила.

Говорят, мы не любим тех, перед кем виноваты. Моя судьба тому подтверждение.

Я не стала говорить отцу о том, что узнала, он был уже стар и немощен.

Господь нам всем судья.

Инесса Макрецкая, 17.02.2010».

Отец- Макрецкий Иосиф Иосифович

Мать - Макрецкая (Болотова) Вера Степановна;

Брат - Макрецкий Альберт Иосифович;

Дед - Болотов Степан Андрианович.