Ленинградский альбом

Родилась 28 (31) августа 1915 г. в Петрограде (Ленинграде). У нее было три сестры: Мария, Надежда и Александра Фомичёвы. 

Когда началась война, 2 младшие сестры (Надежда и Александра Фомичевы) жили с родителями в деревне в Тверской (тогда Калининской) области. Всю войну они были, как их называют официальные документы, «труженики тыла». 13-летняя школьница Александра и 18-летняя студентка техникума Надежда трудились в колхозе, заменив ушедших на фронт мужчин. Через два года, когда будущая свекровь увидела 15-летнюю маленькую Шуру, взвалившую на себя 50-килограмовый мешок с зерном и бодро зашагавшую к телеге, куда их сгружали, женщина расплакалась. 15-летняя девочка должна наряжаться, танцевать и любоваться заревом заката, а не пристально вглядываться в зарево приближающегося боя. Но это зерно нужно было фронту, его ждали в голодном Ленинграде. 

Сестра Мария трудилась инженером на заводе ЛОМО. Затем вместе с заводом была эвакуирована, а Наталья Павловна осталась в осажденном Ленинграде. Блокадной зимой 1941-1942 гг. она работала на заводе «Невгвоздь». Делала колючую проволоку. 

Первые смерти были самые страшные. Каждая переживалась, как большое горе. Родственники, друзья, соседи – все убивались и плакали по умершему. Когда умирать стали сотнями в день, смерть перестали замечать. Каждым эти дни переживались по-разному… Наталия Павловна рассказывала сестрам, что ею овладела полная апатия, абсолютное равнодушие ко всему, даже к самой смерти. Было уже не страшно. Было все равно… «Утром, когда шла на завод, человек впереди вдруг начинал пошатываться, дрожать. Теперь я знала. Это он умирает. Вот так, прямо на ходу, по дороге на работу. Я уже не подходила и не спрашивала, что с ним, не пыталась помочь. Я знала, что это он умирает. Потом он падал. Никто не подходил, не помогал подняться. Все продолжали медленно брести на завод. Я говорила себе, есть люди посильнее, они уберут, потому что убирали. Когда шла по той же дороге в другой раз, этих уже не было. Лежали уже другие. Иногда удивлялась, какой равнодушной стала. Может, подойти, может, просто ослаб, но еще живой. Но инстинкт упрямо твердил: «Иди дальше! Не останавливайся! Остановишься – останешься в этом снегу навсегда! У тебя нет сил, чтобы поднять его. Упадешь – уже не встанешь». И шла мимо. И все шли мимо. Надо было двигаться. В голове все время стучало «Иди! Надо идти, идти, идти, не останавливаясь. Надо идти на завод. Тебе надо дойти до завода!». Тогда она сама удивлялась этому равнодушию. А после войны было странно и стыдно об этом вспоминать. После войны она откликалась на любую просьбу о помощи, и родственники порой упрекали ее за «мягкотелость», за неумение сказать «нет».

Никто не знал правды о Ленинграде за кольцом блокады, но ходило много страшных слухов. Родители старались их не слушать, надеясь на лучшее. Когда в дверь стучали беженцы, им никогда не отказывали в помощи. Но Павел Никитич строго запретил жене и дочерям принимать с несчастных людей плату. Это был непреложный закон семьи! «Нельзя наживаться на чужой беде. Господь даст, кто-нибудь поможет нашей Наташе.» И помогали. Она выжила.

Когда родители впервые увидели дочь, сложно описать, что они почувствовали. Вся высохшая, почерневшая… но живая. «А ты ничего», - сказала мама. – «Мы думали…, а ты выглядишь неплохо, не так, как рассказывали.» Вечером мама помогала дочери раздеться перед сном. Сняли кофту, потом платье, потом еще одно и еще… Перед Евдокией Ивановной стоял прозрачный призрак с глазами дочери.

Как все блокадники, она никак не могла согреться и носила пять платьев, одетых одно на другое. Это помогало сохранить тепло и придавало хоть какую-то форму той тлеющей искорке жизни, которая так не хотела сдаваться.

После войны все сестры жили в Ленинграде. Все, кроме младшей, Шуры, которая в 1951 г. уехала в гарнизон на Балтийском море по месту службы мужа.

Умерла 27 января 2000 г.